— Член Национального Союза кинематографистов Украины;
— Профессор;
— Почетный гражданин г. Балтимора (США);
— Игорь Костин вошел в мировую антологию «100 РЕПОРТЁРОВ XX ВЕКА»;
— Награжден многочисленными наградами разных стран мира;
— Конгресс США стоя огласил специальное Провозглашение в честь Игоря Костина за его усилия в области публицистики;
— 20 лет занимался собственным расследованием трагедии Чернобыля
и ее последствий на территории России, Норвегии, Украины и Белоруссии. Подготовлено более 600 тысяч уникального документального фотоматериала, отражающего все этапы ликвидации последствий аварии и её влияние на детей, взрослых, растения и животных;
— Во Франции издан фотоальбом Игоря Костина «ЧЕРНОБЫЛЬ, ИСПОВЕДЬ РЕПОРТЕРА» на 15 языках для 20 стран мира;
— Документальный фотоматериал экспонировался в крупнейших галереях мира, включая ООН;
— Творческий портрет печатался и транслировался в крупнейших газетах, журналах и ТВ всего мира;
— Газета «Вашингтон Пост» назвала И. Костина «Человеком —легендой»;
— Сценарий Игоря Костина «Чернобыльский синдром» находится на разработке в Голливуде у режиссера Стивена Спилберга;
— Международная Ассоциация журналистов провозгласила И. Костина «РЕПОРТЕРОМ ГОДА» в 1990 г., 1996 гг. за заслуги в области публицистики;
— Папа Римский Иоанн Павел II направил специальное послание и Апостольское Благословение Игорю Костину за проявленные чувства в изданной книге «ЧЕРНОБЫЛЬ, ИСПОВЕДЬ РЕПОРТЕРА».
— Награждён МЕЖДУНАРОДНОЙ ПРЕМИЕЙ МИРА — УВЕНРНЕЗЗ в области журналистики за 2010 год.
— В Украине не отмечался.

Трагедия Чернобыля.

С апреля по декабрь 1986 г. фотокорреспондент АПН по Украинской ССР
Игорь Костин освещал ход работ по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской атомной электростанции. Фотоматериал Костина, сделанный им в опасных условиях высокоактивных дозовых нагрузок, вошел в официальный отчет правительственной комиссии СССР. Помимо высшей международной награды «Золотой глаз» на «Уорлд пресс-фото» в Амстердаме, его серия «Трагедия Чернобыля» удостоена золотой медали на «Интерпрессфото» в Багдаде, получила Гран-при на конкурсе в ГДР и Главный приз Союза журналистов СССР.

Откровенно говоря, я не совсем представлял себе, что нас ожидает, никогда не задумывался над тем, что такое рентген, облучение. Страх пришел позже. Беру три камеры, необходимое количество пленки, забираюсь в вертолет. Летим. Вот и Чернобыльская атомная электростанция. Видна высокая труба, здания... Где четвертый блок? Несмотря на грохот винтов, чувствую гробовую тишину внизу. Голос кого-то из членов экипажа: «Триста пятьдесят... двести пятьдесят... сто пятьдесят...» Это те самые рентгены, о которых уже начинают говорить во всем мире. Впрочем, почему начинают? Говорят, вовсю. Чудовищные слухи западной прессы: тысячи погибших, братские могилы, непредсказуемые последствия... Наша пресса помалкивает.

Пол вертолета устлан свинцом. Иллюминаторы задраены. С правого борта – развал четвертого реактора. Страшная черная пасть. Голос пилота:
«До реактора 50 метров, 250 рентген». Почему она такая черная, эта пасть?
От копоти? Впрочем, тогда я думал не об этом. Я лихорадочно снимал, открыв иллюминатор. Это была глупость. Через несколько минут камеры, начиненные электроникой, отказали. После посадки их у меня отобрали. Кое-что, правда, удалось отмыть. Но это было много позже. После проявки оказалось, что пленка засвечена. Засвечено почти все, за исключением части цветных негативов. Весь черно-белый материал и цветные диапозитивы радиация обработала до меня.

Забираясь в вертолет, я чувствовал себя охотником, преследующим добычу. Теперь понимаю, что чувствует жертва, за которой следит невидимый, неслышный и оттого еще более страшный враг.

5 мая уже вполне официально вместе с другими аккредитованными журналистами снова еду в Чернобыль. Все остаются за пределами
30-километровой зоны, где собрались эвакуированные, концентрируется техника, специалисты.

Первые впечатления совершенно необычны. Где я видел такое? В кино?
Или в пятилетнем возрасте, когда началась война?.. Бесконечные колонны автомашин. В кузовах грузовиков коровы, какой-то скарб, автобусы с людьми.

Эвакуация.

На мои вопросы не отвечали. Да и не могли ответить. Никто не знал, где здесь ставят на довольствие, и кто занимается фоторепортерами. Но неразберихи не было. Не было паники, бестолковщины, хотя машина, получившая впоследствии название ЛПА – ликвидация последствий аварии, – эта машина еще только начинала раскручиваться. Тем не менее удалось сделать так, что каждый исполнял совершенно точно определенную задачу.

Водитель грузовика, генерал армии, министр, бетонщик были одинаково одеты, общались друг с другом совершенно на равных, и даже лица, которые были нам известны, тоже оказались не отличимыми одно от другого – на каждом был надет респиратор. Стандартный респиратор, похожий на свиное рыло и вскоре замененный «лепестками» – гораздо более совершенной защитой, – после которых на лице уже не оставалось опрелостей. В то страшное лето из-за жары вокруг рта и носа у людей образовывались чуть ли не язвы: респираторы не снимали часами.

Снимал я километрах в тринадцати от четвертого блока. Снимал и водителей,
и регулировщиков, бетоновозы и бронетранспортеры, конечно, дозиметристов – самых в то время известных, окруженных ореолом некой тайны. Они видели
и измеряли то, что было неуловимо и неощутимо. Впрочем, не так уж и неощутимо. Я почувствовал, что воздух здесь необычный, с каким-то странным металлическим привкусом. И все время першило в горле.

Долго в зоне я не оставался. Можно было набрать «лишние» дозы.
Я приезжал на день-другой, потом уезжал в Киев. Снова возвращался.
Если в первое время приходилось ночевать и питаться где попало, то довольно быстро все наладилось. Нашлись знакомые из управления автоинспекции Министерства внутренних дел. Те самые, кого недавно снимал на перекрестках города, у пультов и в служебных кабинетах. Они-то меня
и приютили, и выдали мне такую же одежду, которую носили сами: белые костюмы, напоминающие пижамы, круглые шапочки. Моя собственная одежда к тому времени уже ни на что не годилась. Разве что на то, чтобы заставлять трещать дозиметрические приборы.

Я постепенно становился в Чернобыле своим. Мне дали ночлег, поставили на довольствие и, что самое важное, давали необходимую информацию. Снимал
я много, в основном процесс дезактивации. Как специальные машины поливали дома и улицы раствором, напоминавшим по виду мыльную воду. Занимались этим военные, которых к тому времени в Чернобыле стало много.

И все же я понимал, что мое место не здесь. Главные события происходили там, куда один за другим вылетали огромные военные вертолеты, до отказа загруженные песком, свинцом, барием – всем тем, что на максимальной скорости доставлялось туда и летело в черное жерло развороченного реактора. На вертолетной площадке творилось нечто невероятное: грохотали двигатели, непрерывно сновали громадные грузовики, вертолеты взлетали, садились, снова взлетали – и так без конца.

Я страшно завидовал пилотам, кто летал к реактору, моя профессия требовала моего присутствия, рассказы очевидцев меня не утешали. Но взять в машину вместо 80 килограммов необходимого песка или свинца никому не нужного репортера никто не хотел. В конце концов командование ВВС дало мне разрешение, генерал Антошкин, впоследствии Герой Советского Союза, сказал: «Ладно, разрешаю». В ту же минуту об этом узнали на вертолетной площадке. Никаких документов, никаких бумажек с подписями тогда в Чернобыле не было. Люди забыли, что такое бюрократия.

Отношения друг с другом были искренними и добрыми, полными желания оказать помощь в любую минуту. И одно устное распоряжение решало сложнейшие проблемы, гораздо более важные, чем полет корреспондента
к четвертому блоку.

Чернобыльская беда выявила лучшее в нас – способность к состраданию, готовность к самопожертвованию, убежденность в том, что чужого горя не бывает.
Через девять минут мощный военный вертолет уже шел параллельным курсом с вертолетом, работающим в зоне четвертого блока, который производил дезактивацию района блока и крыши Чернобыльской АЭС.
С того дня я произвел более 40 полетов над реактором.

Я отснял все этапы ликвидации аварии и захоронения четвертого блока
в саркофаг. Это было время напряженной работы. В Чернобыле я снимал, вез пленки в Киев, там обрабатывал материал, передавал в Москву и, признаться, даже не осознавал своей оперативности, когда увидел в «Тайме» и «Штерне» снимки, которые сделал в этой непрерывной гонке с постоянно уходящим временем.
Сделанное не удовлетворяло. Как бы ни старались мне помочь и летчики, и их командиры, они не могли превратить вертолет в съемочную площадку.
Мне нужен был четвертый блок, и я решил пробраться туда.

Прошли лихие набеги в места, где «светило», мы чувствовали, что радиация неопасна дома, а здесь это враг – коварный враг. Он возникал в неожиданных местах, где, казалось бы, ничего опасного нет. И незаметно делал свое дело. Приходили сведения из шестой московской больницы, где лежали пожарные, да и не только они, и где вскоре придется лежать и мне. Не прибавлял храбрости наглухо задраенный бронетранспортер, который доставил меня
к четвертому блоку. И тот бункер, где работал штаб, тоже не веселил.

Поразило огромное количество техники и неожиданно много людей – военных и «партизан». Так называли вольнонаемных, съехавшихся в Чернобыль со всей страны. Это были, как правило, высококлассные специалисты, которые знали, чем рисковали, и шли на риск. Их соединяли в так называемую вахту, которая длилась от 2 до 20 минут. Затем отряд возвращался в бункер, где, прежде чем
войти в помещение для отдыха или в комнату, где работал штаб, пересекали залитый по щиколотку водою вестибюль. Вода лилась всюду и всегда.
Все мылось, чистилось и потому сверкало чистотой. Любая грязь в прямом значении этого слова оборачивалась «грязью», которая на языке дозиметристов означала повышенный радиационный фон.

Здесь съемки были интереснее, хотя и несравненно опаснее. Возводилась стена саркофага, прокладывались траншеи, разбирались завалы, сюда шла уже не простая, а дистанционно управляемая техника. Все это непрерывно сменялось в том же неистовом темпе, от которого нельзя было отказаться, – радиация гнала. Но меня снова не оставляла мысль: это все не то!
Главное еще дальше. Точнее сказать – выше, там, где работает окруженная легендами группа «крышных котов».

К этим «котам» мне и предстояло пробиться.

Когда произошел взрыв, обломки реактора, радиоактивный материал буквально усыпали кровлю соседнего, третьего реактора. Не могло быть и речи о ликвидации последствий аварии без того, чтобы не убрать эту самую опасную «грязь». И там же, с кровли третьего блока, был виден сам разрушенный реактор – место, к которому медленно и верно приближались конструкции будущего саркофага. Пока еще невысокие.

В штабе, находившемся в помещении административного здания АЭС, распоряжался человек, чью должность обозначала неслыханная аббревиатура: ЗГИ ЧАЭС по ЛПА. Это означало: заместитель главного инженера Чернобыльской атомной электростанции по ликвидации последствий аварии. Звали этого человека Юрий Самойленко, сейчас он Герой Социалистического

Труда, а тогда мы знали о нем, что приехал он из Смоленска, где работал на тамошней АЭС, – пожалуй, и все. Подробности прошлой жизни были как-то несущественны. В подчинении Самойленко была та самая группа «крышных котов», а по документам – группа дозиметристов-разведчиков Минатомэнерго СССР. Во главе ее стоял Александр Юрченко. Назову еще одно имя:
Геннадий Дмитров – руководитель службы ИДК (Индивидуального дозиметрического контроля). Дружбой с этими людьми, с их товарищами, каждый из которых достоин вечной славы и благодарности, я горжусь и буду гордиться до конца жизни. «Коты» выслушали мою просьбу провести меня туда, откуда я мог бы снять жерло разрушенного реактора. Выслушав, категорически отказали, причем так, что возражать было невозможно. «Ради твоих фотографий, – сказали они, – мы не намерены получать лишние дозы».

Я снова уговаривал. В конце концов, ведь «коты» должны делать какую-то работу на крыше, пускай делают, а я буду рядом делать свое дело.
А что значит рядом? Там, где лежит неприметный с виду обломок графита
и «светит» с силой, несравнимой со всем, что уже облучило меня за это время?

Основной выброс четвертого блока лег на крышу третьего. Оттуда в жерло взорванного реактора нужно было сбросить куски графита, какие-то обломки металла, мусор, который в обычных условиях можно было бы собрать за несколько часов. Мы поднялись на чердак третьего блока. Там уже были пробиты и защищены свинцовым стеклом специальные смотровые отверстия, сделанные специалистами Института имени Курчатова. Первые кадры были отсняты через них.

Но это было все не то! Я должен был подняться на крышу, но Юрченко на этот раз отказался категорически.

И снова: уговоры, доводы!

Конечно, разведчики лукавили. Конечно, им все равно нужно было подниматься туда, куда я так стремился. Правда, в руках у них были приборы, предупреждавшие об опасности, а у меня – тяжелая камера, тащившая меня
к развалу. И все же, думаю, они больше беспокоились обо мне, чем о получаемых ими дозах. Дело в том, что, как только эти дозы достигали определенного предела, человека отправляли на отдых, который продолжался долго и мог затянуться до тех пор, что и возвращаться уже не имело бы смысла. Эти люди не могли допустить мысли, что самое главное в зоне будет сделано без них.

Но мы собирались на крышу, и думать приходилось не о том, что будет завтра.
На грудь мне надели свинцовую манишку. Затем защитный костюм. На голову шапочку, поверх которой – капюшон, закрывавший лоб и плечи. Взяли десять пар перчаток. Респиратор-«лепесток». Специальные ботинки на свинцовых прокладках. Камеры вложили в свинцовый бокс.

С чердака пошли по хлипкой металлической лесенке на кровлю третьего блока. Я подготовил камеру. Геннадий Дмитров еще раз приказал не касаться ничего металлического. Юрченко стоял у выхода с чердака и громко отсчитывал секунды. При счете «20» я должен был стремглав мчаться обратно. Этого оказалось достаточно нетолько чтобы снять то, что я задумал, но, и чтобы заметить, что есть еще более интересный сюжет.

Изложив столь же выразительно, сколь и кратко, все, что он думает обо мне
и моих умственных способностях, Юрченко дал мне еще несколько секунд.
Но, возвратившись, я выпросил еще.
Я снимал у самого развала четвертого блока. Моим глазам представало то, что уже никогда никто не увидит. Радиация засветила почти все, что я отснял, но на сей раз я был к этому готов и в лаборатории все-таки добился изображения.

Победа?
Нет, поражение. Только в Киеве, когда все было позади, я понял, какую допустил глупость, не сняв там, на крыше, кого-нибудь из дозиметристов. Человек у развала реактора – о таком неопровержимом свидетельстве того, что ситуация под контролем, что она нормализуется, мог только мечтать репортер. Я был там и не сделал этого снимка.

Спустя несколько дней я снова поехал в Чернобыль, снова пробился к своим «котам» на крышу и снял Сашу Юрченко в метре от развала четвертого блока.

Все изменилось на чердаке третьего блока. Крыша уже не была пустой.
Здесь кипела работа. Командовал генерал-майор Тараканов. Его положение отличалось от положения тех солдат, которым он отдавал приказы, только одним обстоятельством. Солдаты группами из восьми человек по сирене заранее отработанным маневром выскакивали на крышу, специальным снаряжением хватали заранее намеченный для каждого из них обломок
и бросали его в жерло реактора – туда, откуда он вылетел. После этого – на всю операцию уходило 40 секунд – солдат получал благодарность командующего, денежную премию и увольнение. Генерал же оставался. Роботы, специально купленные у известных западных фирм, стояли с выбитой электроникой
и бездействовали. Радиация выводила их из строя. Я тоже отработал сорокасекундную смену. Я пошел девятым, снял все, что хотел, получил благодарность командующего, правда, без премии и увольнения в запас,
а после смены генерал Тараканов изложил мне просьбу командования: сделать панорамную съемку крыши, что значительно облегчило бы работу солдат, поскольку можно было бы четче распределять задания. На снимках должны были быть все обломки, подлежащие уничтожению.

Я снова полез на крышу.
В 20.00 у командования уже лежала на столе панорама
знаменитой крыши.

И. Костин

Народичи, Украина. Маски для лица широко используются в районе Народичи, в 80 км от Чернобыльской АЭС. Только спустя 40 месяцев после ядерного бедствия советское правительство решило частично эвакуировать жителей области. В то время в загрязненных деревнях родились 190 деформированных детей.

1 мая 1986 года – празднование Дня солидарности трудящихся стало парадом смертников. Люди, не догадываясь о радиационном воздействии мирно
и торжественно ликовали жизни и маю. Правительство, испуганно, закрывала глаза и рот на случившееся. Сегодня авария на Чернобыльской атомной электростанции оценивается, как крупнейшая техногенная катастрофа за всю историю атомной энергетики. В течение первых трех месяцев после аварии погиб 31 человек. Отдалённые последствия облучения, выявленные за последующие 15 лет, стали причиной гибели от 60 до 80 человек.
134 человека перенесли лучевую болезнь той или иной степени тяжести.
Более 115 тыс. человек из 30-километровой зоны были эвакуированы.
Для ликвидации последствий были мобилизованы значительные ресурсы, более 600 тыс. человек участвовали в ликвидации последствий аварии.