Солдатский труд

В дни, когда афганский народ праздновал вторую годовщину апрельской революции. В Кабуле шла демонстрация. Он смотрел на праздничные колонны людей и видел народ, сбросивший с себя средневековые путы в неукротимом стремлении к свету, знанию, всему лучшему, что принес с собой XX век. Он увидел танец: порыв, вихрь, бьющая через край энергия. В нем была символика пробуждения народа, художественный образ современного Афганистана. Таким он запечатлелся в его памяти и на пленке,

И еще один образ: афганский солдат, у которого в дуло винтовки воткнут алый тюльпан. И это тоже символ революции, готовой защищать свои завоевания.

АФГАНИСТАН, 1980
Владимир Вяткин

Я там был одним из первых. Не первый, а один из первых, потому что до меня еще были другие фотографы, но я был, наверное, первым, для кого фотожурналистика была именно профессией. Потому что фотографировали, скажем, чиновники некие, советники от ЦК КПСС. Были те, кто занимался не столько журналистикой, сколько информационной фотографией. И был фотограф из издательства «Плакат», был фотограф из ИТАР-ТАСС – Надеждин. Но мы были первыми. В то время было запрещено не то что снимать наших военнослужащих, боевые действия, а просто-напросто нельзя было об этом говорить. Основная идеология первых двух лет войны в Афганистане строилась на том, что мы якобы выполняем гуманитарную миссию, оказываем гуманитарную поддержку и помощь, строим больницы, детские сады, школы, в том числе преподаем в политехническом институте, университете. Т.е. запрещено было даже упоминать слово «война», хотя в это время она шла вовсю.

Мы снимали исключительно те мероприятия, которые показывали бы мирное сотрудничество СССР с афганским народом. Но в то же время я чувствовал, что что-то происходит. Однажды в аэропорту я увидел штабеля деревянных ящиков. Поначалу я решил, что это оружие либо какие-то запчасти. Стояли эти ящики, накрытые маскировочной сеткой, а рядом были солдаты, которые их охраняли. Я в шутку спросил у офицера, который руководил охраной: «Это что? Запчасти?» На что он ответил с печальной иронией: «Нет, это мясо, которое уже никому не нужно». В этих ящиках были погибшие солдаты, так называемый «Груз 200».

Тогда я впервые почувствовал, что это война. Я испытывал, снимая в Афганистане, опасность с двух сторон – с одной стороны, это моджахеды, те, кто противостоял официальной власти в Афганистане и нашей так называемой
«гуманитарной миссии», а с другой стороны, наши солдаты на улице, десантники, патруль.

В Москве меня просили показывать мои снимки на заводах, на фабриках, в домах культуры, рассказать об Афганистане, но было запрещено произносить слово «война». Т.е. я показывал те как бы мирные события. И только через два года, когда уже официально заговорили и в прессе, и в газетах, и по телевидению о том, что идет война, я решился отправить свои снимки на «Мировое пресс-фото», прислав им телеграмму с объяснением, что это снято намного раньше, но, поскольку цензура эти снимки не выпускала, то я сейчас имею возможность их показать. Из этой серии выбрали один снимок под названием «Телохранитель».

НИКАРАГУА. Детство тревог и надежд.
Владимир Вяткин

Тишину родильного отделения нарушил крик новорожденного, оповестивший о появлении еще одной жизни на Земле. Через несколько минут я смог увидеть, как мать нежно прижимает к себе младенца, согревая его теплом своего тела. Я стоял рядом, но она меня не замечала, занятая сосредоточенным рассматриванием своего малыша. Она была переполнена радостью и наслаждением. Вероятно, в такие минуты все женщины в мире одинаково счастливы, подумалось мне.

Но в следующее мгновение случилось нечто совершенно неожиданное — гримаса страха исказила красивое лицо женщины, одной рукой она прижимала к себе ребенка, а другой закрывала полные слез глаза. Лицо было обращено вверх, к потолку. О чем плакала эта молодая никарагуанская мать, что вдруг так встревожило, напугало ее? Что увиделось ей?

В июле 1986 года Сандинистская газета «Баррикада» опубликовала документ, потрясающий своей обвинительной силой. Сухой язык цифр рассказывал, какую неимоверно дорогую цену уже заплатил никарагуанский народ за свое право на свободу и независимость, отстаивая их в навязанной ему Белым домом необъявленной войне: в ходе ее погибло 31 290 человек. В это число входят и те, кто отстаивал завоевания революции, и те, кого использовали в своих грязных целях контрреволюционеры. Война эта унесла жизни 879 детей в возрасте младше 12 лет! Не об этом ли вспомнила молодая мать в свой счастливый час?

То был первый мой рабочий день командировки в Никарагуа, начавшийся в столичном родильном доме, а вечером того же дня в программе новостей Сандинистского телевидения я увидел похороны 23-летнего фоторепортера газеты «Баррикада» Розендо Гарена, павшего от рук «контрас» при выполнении задания своей редакции. Это был уже не первый журналист, убитый врагами революции.

Впереди похоронной процессии бежали мальчишки. Когда начался траурный митинг, телеоператор несколько раз крупным планом показал детские лица: тревога и волнение совсем маленьких, решимость и мужество тех, что постарше. День за днем я вел фотографическую хронику текущих событий в Никарагуа — снимал в городах и селах, на заводах и фабриках, в воинских частях и в университетах, в госпиталях и в национальном хореографическом училище. Несколько дней вместе с моим коллегой и товарищем Александром Маховым поработали на Рио Коко — пограничной с Гондурасом реке у Антлаитического побережья Никарагуа. Жили мы в шалашах индейцев мискитос. В период прекращения огня нам удалось даже проникнуть в лагерь «контрас», находившийся в селении Юлу.

Несколько раз мне представлялась возможность снимать президента республики Даниэля Ортегу во время его еженедельных встреч с трудящимися.

И всюду, куда бы я ни попадал, не упускал из поля зрения детей. Моя симпатия и особая фотографическая любовь к ним определились с первого же дня. Снимая их, я не жалел пленки, старался стать как можно менее заметным, чтобы не нарушать естественности, создававшихся вокруг меня жизненных ситуаций. Нелегко было привыкать к тому, что боевое оружие у детей органично уживается со скромными игрушками. Автомат, мачете и букварь стали для меня своеобразными символами молодой, борющейся республики, а подросток с оружием в руках — олицетворением тревожного и сурового детства.

Хочется верить, что детство тревог и волнений сменится для никарагуанских детей в недалеком будущем миром радости и счастья.

«Советское фото» №2 1987