ВЛАДИМИР ВЯТКИН

Одержимость моя и внутренний психоз достались мне, наверное, от Всеволода Тарасевича. А искра... От родителей.

Мама умерла в возрасте 42 лет, когда мне было 14. Отец 11 лет был прикован к постели. Я не замечал каких-то особых творческих проявлений у них. Но отец был весельчак и человек очень трепетный, и мой веселый пессимизм – от него. Неслучайно же я первому своему снимку черных тюльпанов дал название «Грустное веселье». Потому что-цветы-то эти вроде бы веселые, но в них
столько грусти, ощущения одиночества, черноты...

В 68-м году я закончил среднюю школу-интернат №15.
Мечтал поступить в МГИМО. Но, естественно, успешно провалился.
Тем же летом поступал на истфак МГУ, на дневное отделение, потом на вечернее отделение. Не поступил никуда. И по ходатайству дальних родственников меня взяли работать в фотолабораторию АПН.
Начинал практически с нуля. Моя зарплата тогда составляла всего
36 рублей, и, добавив еще 12 сэкономленных ранее, я купил в «комиссионке» камеру Contax и сразу стал снимать. Азы фотографии осваивал сам, никто меня не учил. Каждый день в обеденный перерыв выходил на Пушкинскую площадь и снимал три пленки, а потом вечером в ванной проявлял. Всю техническую часть освоил за три месяца.
Дальше началась часть изобразительная, художественная.
Когда я занимался живописью, чисто технологически у меня никак не получались портреты, это самое сложное в живописи. Но это же и самое сложное в фотоискусстве. Я стал снимать своих однокашников, одноклассниц, родственников, друзей, знакомых. Когда обнаружилось мое умение мыслить образно, из фото лаборантов меня перевели
в ученики художника Юрия Комаровского. Затем Василий Малышев, большой авторитет как в отечественной, так и в мировой фотожурналистике, увидев как-то мои фотоработы, предложил с ним работать. Пришел к Комаровскому и сказал: «Хочу выкупить у вас
ученика. Какова цена вопроса?» «Бутылка коньяка и лимон».
Лимон – в смысле фрукт. Это уже описано многими...

Тем, чем я занимаюсь, занимаются многие мои студенты: как я говорил сочетание художественности и документальности волнует меня больше всего. Фотография великолепна и неисчерпаема в своих возможностях. И чем больше ты снимаешь, тем больше понимаешь, что тебе не хватает знаний. Ты начинаешь учиться, осваивать новые техники съемки. Тренируешься…

Реализм, балет, война, искусство, быт, медицина, спецназ, спорт, политика, пикториальная фотография...

В столь широких рамках любой человек может найти в моих фотографиях что-то близкое именно ему.

Я отоношу себя к «снайперам», в отличие от тех коллег, которых называю «пулеметчиками».
Я своим близким, друзьям, коллегам никогда не раскрываю своих секретов. Но, если человек заплатил деньги, и пришел, чтобы чему-то научиться, ко мне, – я не имею права скрывать своих умений. Не говорю здесь о каких-то сверхсекретах, а просто о том, чему учили мои учителя и чему научился я сам.

Быть счастливым в фотографии – это парадокс.

Как, в общем, и в личной жизни: у меня были семьи, но ни с кем из моих бедных детей я не дожил в едином жизненном пространстве до их совершеннолетия. Потому что все мои жены говорили мне буквально одно и то же: «Ну нельзя же так: или фотожурналистика, или семья. Мы тебя не видим. Ты уезжаешь, и тебя просто нет. Потом лишь узнаем, что с тобой что-то случилось. Ты или в больнице или где-то там приходишь в себя. Но так быть просто не может». И, действительно, невозможно быть счастливым в личной жизни и одновременно в фотографии. Это очень сложно – ты снял классный материал, и, как в сексе, всегда встает вопрос: «А что же дальше?»

А дальше – штиль удовлетворенной радости мужского сознания. Удовлетворил радость, а дальше – опять штиль, новая радость и новый штиль…

„Меня часто спрашивают: зачем ты участвуешь в этих выставках? Я не могу не участвовать.

— Почему люди приходят учиться ко мне на журфак, в школу телевидения, в «Известия»? Потому что я получаю награды. Вы пойдете учиться к человеку, у которого 10 «Оскаров» или к человеку, у которого нет вообще ничего?

Любое участие в выставке, в конкурсе — это некий барометр твоего уровня сегодня. Это замер некоего внутреннего «фотографического давления», сравнение с кем-то другим. Половина из моих наград получена вовсе не за счет того, что я снимаю лучше, чем другие, – просто у меня есть своя ниша, которая, к счастью, сейчас мало кем освоена. Делать отдельные фотографии могут сейчас многие и часто делают лучше, чем я. А понимать что такое фотографическая серия, история, очерк, репортаж, – с этим много сложнее…

И еще это просто доставляет мне удовольствие. Поэтому я участвую не только ради наград. И не верю никогда, когда кто-то говорит, что, мол, «уже привык их получать». Привык ты или нет, но всякий раз, когда выходишь получать приз, ощущаешь трепет и бешеное желание через год выйти и получить снова."

У нас слишком много гениальных, легендарных и «звездных», но нет хороших.

Человек, который только взял в руки фотоаппарат и не умеет выставлять выдержку с диафрагмой, делает выставку и уже объявляется легендарным. Как, например, легендарный художник Никас Сафронов. Тьфу… Кто это выдумал, какая легенда? Или «золотой голос России» Николай Басков… Кто ему присвоил это «звание»? Если бы он выиграл на конкурсе вокалистов, где первый приз - «золотой голос», было бы понятно. Более удобного средства публичного обозначения собственной глупости, чем все эти ток-шоу, я не знаю. Умный человек не пойдет туда вещать все эти гримасы строить и делать из себя дурака. Весь шоу-бизнес – публичная многомиллионная демонстрация своей глупости, необразованности, бестактности.

Поэтому фотография тем и замечательна, что, если фотограф узнаваем в толпе, если к нему относятся как к «звезде» – он уже не фотограф.

Я люблю снимать темы.
Одна из них, посвященная дирижерам компенсирует мою музыкальную не востребованность.

Как я снимал эту серию?
Скажу одно: мой инсульт имеет имя: «Дирижер Кент Нагано». Исполнялись «Валькирии» Вагнера, я сидел в оркестровой яме, одетый в смокинг, в бабочке, среди своих друзей-музыкантов, с которыми я когда-то играл в пионерских оркестрах. Думал, как это все соединить по изобразительной стилистике: японский дирижер играет музыку немецкого композитора в российском зале. Задача была очень сложной – передать музыку Вагнера через человеческие состояния.
Я сидел и снимал объективом 1000 мм крупно глаза, капельки пота, руки маэстро… Музыка Вагнера. Нагано работал пять часов, не переставая, ему было плохо – по его глазам, которые наливались кровью, я ощущал, что у него высокое давление. И когда меня выносили в машину скорой помощи в перерыве концерта, он прошел мимо – и я вновь заметил его критическое состояние.

Концептуальная фотография – это когда человек, не имея ни знаний, ни опыта, снимает, что попадется, и считает себя первооткрывателем.

Всякая фотография в моей изобразительной цепочке – как бы последующая глава в романе.
Мне интересно рассказывать о судьбе человека, его жизни в развитии – с чего-то начать и к чему-то придти, используя меру образов, символов, знаков, метафор, недосказанности. Светопись гениальна в этом плане. Считаю, что фотография – не менее важный вид творчества, чем литература. Это мало кто оценивает и мало, кто знает.

Для меня сейчас особенно интересна не просто фотография, не просто журналистика – самой интересной является тема, над которой я раздумываю последние 10-15 лет: стилистические и изобразительные возможности современной журналистики.

Учиться, конечно, нужно не у фотографов, а у художников. Обязательно, у великих русских реалистов. У них очень большие достижения в живописной технике. Вы посмотрите у Сурикова «Боярыню Морозову», «Утро стрелецкой казни», «Взятие снежного городка». Это же высочайшего уровня фотожурналистика – вся детализация, построение каждой картины. Здесь видишь то, что является основой основ фотожурналистики, – документализм. И здесь он не убивает художественность. А для меня сегодня чрезвычайно важен баланс между этими двумя сферами.

В истории остаются фотографии, которые хочется разглядывать, с лупой в руках, изучать, кто во что одет, какая брусчатка, что люди несут в руках, тип человеческих лиц – так, например, мы можем представить Охотный ряд начала прошлого века. Считаю, что цену фотографии делает время, а цену автору делает… его смерть. От этого факта никуда не денешься.

Мне повезло, моими учителями были легендарные фотографы, которые были в два, в три раза старше меня.

Они видели во мне некую неординарную фигуру. Я был вхож в ту фотографическую элиту ветеранов, общался с теми мастерами, кто работал в 20-е, 30-е, 40-е, 50-е годы. Через своего учителя Василия Малышева я имел знакомства с Георгием Зельмой, Максом Альпертом, Сергеем Морозовым, Леонидом Волковым-Ланнитом.

Есть такое понятие: профессиональная дурь. Надо быть одержимым, иначе заниматься фотожурналистикой бессмысленно. Одно я могу сказать. Я не самый лучший фотограф, просто в фотографии я не случайный человек, вот и все. Это точно. Всю свою жизнь с 17 лет я отдал любимому делу.

Чувствую, что, возможно, в будущем кто-то назовет самой большой ценностью Вяткина, его достоинством, то, что он не овладел цифровой техникой.

Компьютер – такая удобная «зараза», где всё под рукой, очень удобно и оперативно, с флешки можно скачать информацию и так далее… Плюс к этому я – человек очень основательный. И если заставлю себя сесть и научиться «нажимать на клавиши», то не буду делать это, как мартышка, а докопаюсь до самой и мне будет уже не оторваться от компьютера. Я себя знаю. Фотошоп – гениальнейшая штука. Но все то, что делают молодые ребята в графическом редакторе, я делаю в реальной фотографии.

В наше время вряд ли можно избежать влияния PR-технологий.
Мы имеем немало примеров того, как бездари были названы великими. Но, с другой стороны, как создается популярность?
Вот вопрос: был бы Брессон Брессоном, если бы он родился в Мытищах? Его, может быть знали бы в Москве, постсоветском пространстве. Но мы забываем, что Брессон никогда не был бедным. Он одним из первых членов «Магнум» купил «Лейку». А она стоила тогда, как автомобиль, которых в те годы в Париже было около четырех сотен. Он имел возможность арендовать помещение под выставочный зал, в котором мог провести выставку.

Фотография – великолепная возможность учиться чему-то всю жизнь.
Я люблю учиться и учусь – у своих студентов, коллег, знакомых, умею схватывать идею на лету. Мне достаточно намека, уголка неумелой картинки, чтобы оттолкнуться и по ассоциации с первоначальным намёком сделать нечто новое, но уже здорово. Очень люблю посещать выставки. Хорошие. Часто думаю: «Боже мой, но ведь кто-то умнее тебя, кто-то талантливее и образованнее…»

И даже руки опускаются от осознания своего несовершенства. Но через неделю возникает острое желание взять аппарат и доказать, что ты не хуже, что ты тоже кое-что умеешь. Но еще больше я люблю ходить на выставки плохие… Самое сложное в современном мире – найти тему. Поэтому на плохой выставке видишь, как тема раскрыта плохо, на три с минусом. И, я считаю, что не грех оттолкнуться от авторского решения и раскрыть тему, но ужена «пятёрку».

К любой профессии в современной жизни
я отношусь не критически, а с некоей иронией.

Существуют разные хобби: один человек собирает марки, другой – книги, третий предпочитает рыбалку. Но когда у меня спрашивают, есть ли у меня хобби, то я отвечаю: «Конечно, есть! Это –фотография!» Когда нет заказа, я беру «леечку» и иду снимать для души то, что нетипично для меня, ведь могу делать абсолютно все, что угодно. Как может современный физик, писатель, музыкант на природе, на отдыхе думать еще о чем-то, кроме своего основного профессионально увлечения? Я не умею отдыхать – лет 15 не был в отпуске. Отпуска мои заканчивались однозначно – после 2-3 дней ничегонеделания я садился или на мотороллер, или за руль машины и начинал фотографировать. Меня спрашивали: «Ты отдыхаешь или работаешь?» Я отвечал: «А для меня это и есть отдых».